«Охота и охотничье хозяйство» № 3, 1988 г.
ОХОТНИЧИЙ РОГ
Он всегда сидел на кровати у стола и внимательно, неотрывно смотрел на печную занавеску. Занавеска не шевелилась, и за ней, на печи, кроме подойника, лучины и стоптанных валенок, ничего не было. Но не все ли равно, на что смотреть, если глаза ничего не видят?
Годы почти не тронули его густых, отливавших цыганской синевой волос, но глубокие складки на лбу и щеках пересекались частой насечкой морщин, а тяжелые, словно уставшие, кисти рук почти всегда лежали на коленях.
Его час приходил под вечер. Изощренным, необыкновенно тонким слухом, раньше всех, улавливал он шаги.
- Саша! - говорил он, не шевелясь и не оборачиваясь. - Подогрей самовар, охотники идут.
Мы вваливались в избу с клубами морозного пара, шумные, веселые, холодные. Собаки прорывались в комнаты, постукивая льдинками, пристывшими к лапам.
Старик не двигался, только чуть улыбался, улыбался потому, что тетерева пахли снегом, зайцы - кровью, собаки - сладковатым медовым запахом псины, и все это было ему знакомо и любо с давних пор.
После обеда, когда отогреваются пальцы на ногах, за последним стаканом чая, не раньше, чтобы не было никакой помехи, кто-нибудь из нас должен был подробно рассказать все, что случилось за день. Начинался второй поход. От крыльца по огородам в поле, через мостик на вырубку и дальше в лес по тонкому льду ручья, вдоль тропинки в молодом ельнике к дальней мшарине, по просеке в болотистой кромке на лесные покосы, от них - на кряж и по нему, через поле, домой. Нельзя было пропускать ни шагу пути, ни часа времени. Он шел с нами легкой ногой, по знакомым с детства местам, волнуясь, слушая гончих, стреляя белоснежных зайцев, мелькавших в частом осиннике. И как он радовался удаче и досадовал на промахи!
Это был его час, час торжества неугасимой охотничьей страсти!
- Значит, он ее к самым Вешкам уводил? Скажи пожалуйста! А ведь в лягах лед не держит, поди в заколенниках не пройти. Молодец. Говорушка вернула! Слыхал я про этого белячишку. Подберезовского Николая собачонка его не раз туряла. И ты его с первого?
Мы были заботливыми и внимательными спутниками старика на его невидимой охотничьей тропе, а он - строгим судьей сложного охотничьего дела.
В этот день мы закрывали охоту по перу и начали мечтать об охоте с гончими. В прозрачных, шуршащих палым листом ольшаниках по берегам лесной речки сбилось много пролетных вальдшнепов. Плотные пером, ленивые, они хорошо выдерживали стойку, неохотно поднимались и отлетали недалеко. Охота была хорошая.
Одному из нас даже удалось в теплый, почти жаркий полуденный час, с очень опытной легавой, прижать к опушке и выгнать на чистое место сторожкого косача.
Неторопливо, слегка дрожащей рукой старик прикоснулся к каждой птице, у тетерева тронул клюв, брови, погладил тугие перья.
- Валешень весь пролетный, ни одного местового. И не диво - тот давно должен уйти. Черныш молодой, а, гляди, как вымахал, поди ни одного рябого перышка нет. Разве под клювом...
Вечером за столом разгорелся спор.
- Я просто не понимаю, - горячился Борис, самый младший из нас, - как можно называться охотником и говорить, что обстановка охоты не имеет никакого значения! Вы что же, и на помойке могли бы охотиться?
- Вполне мог бы, - спокойно ответил Горелов, - и именно на помойке. Самая лучшая моя охота на пролетных дупелей была под городом, на краю Васильевского острова, на свалке. Помню, как спотыкался о какое-то железо, вяз в противной жиже, крушил ногами фаянсовые осколки... Но собака работала хорошо, стрелял я удачно, дупеля было много. В общем, ту охоту никогда не забуду!
- Хорошо, пусть так. Но почему же вы держите хорошую легавую, почему у вас дорогое ружье, а не какая-нибудь кочерга-берданка? Почему прошлой осенью, когда вас звал с собой местный охотник, - помните, он привел с собой какого-то урода и сказал: "...у меня не кровный, а верблюдок, но работает хорошо", - вы пошли с нами, с Говорушкой?
- Помню, прекрасно помню, но если б знал, что верблюдок лучше Говорушки, непременно пошел бы с ним. И кровную легавую, и дорогое ружье держу только потому, что они лучше работают...
- Ходили бы целый день с верблюдком? Любовались на этого урода и слушали его деревянный лай?
- Конечно, мне совершенно безразлично, какого цвета собака, каков у нее хвост - хоть помелом, хоть веером, - лишь бы хорошо гнала. И пусть она козлом блеет, курицей кудахчет, только бы надежно держала зайца - до убоя.
- Черт-те что говорит человек! - возмутился молчавший до тех пор четвертый из нас, морской офицер в отставке. - Каждый понимает: в гончей охоте самое главное - гон. Чтобы песня была! А заяц что? Шерсти клок...
Моряк вышел из-за стола, лег на кровать, блаженно потянулся и добавил: - Вы, Горелов, сами не верите в то, что говорите. Или парня дразните. То и другое ни к чему.
- Совершенно верно, не верите! - вскинулся Борис.
- Не сердитесь, Боря, это вам не идет. Просто не люблю этих внешних аксессуаров и нелепых традиций, принятых у городских охотников. Главное - целесообразность и только целесообразность. Остальное, начиная с так называемых истинно охотничьих традиций и диких несуразных терминов вроде "отрыщь", "дбруц" или четырех названий одного и того же собачьего хвоста и кончая нелепыми побрякушками вроде значков и специальных шляп с перьями, в которых щеголяют наши западные собратья, - чепуха, форменная чепуха.
- А вы подумали, куда может завести ваша целесообразность? Сегодня мы шли по разным сторонам поймы. Вы свистели в свисток с горошиной. Я каждый раз вздрагивал, когда слышал его трель; казалось, вот-вот появится милиционер и скажет: "Гражданин! Здесь ходить не положено". Вы, вероятно, и гончую свистком намениваете?
Горелов положил на ладонь пузатый свисток, висевший у него на шее на прочном сыромятном ремешке, осмотрел его, словно видел впервые, помолчал и терпеливо возразил:
- И здесь вы не правы. Свисток слышно далеко, а так как он с горошиной, то мой Джим его сразу же узнает, а ваша собака не обратит внимания. Это удобно, когда двое охотятся по соседству. И я не шутя говорю - свою молодую гончую буду приучать к свистку, а не к архаичному рогу. Впрочем, мы с вами забыли, что о вкусах не спорят.
Горелов откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, давая этим понять, что считает разговор оконченным.
В избе стало жарко. Борис ушел и тотчас вернулся:
- Красота-то какая на улице! Тихо, приморозило, земля хрустит. Пойдемте, послушаем первую заячью ночь.
Он снял со стены гнутый медный рог. Мы вышли на крыльцо.
Зеленая зорька, узкая и неяркая, гасла над просторными озимыми полями. На полуночной стороне темное небо по-зимнему щедро было наколото звездами. За лесом бледнело далекое зарево,- отсвечивали огни города. Он казался близким, но мы знали, что до него раскинулись поля, лес, покосы, речки. Долгий мох, а за ним опять леса, реки, поля.
Мы знали, что русаки уже вышли на озимь и мягкими, как вата, лапками неслышно переступают по седой от инея зелени, по железным комьям пашни, что за полем вдоль ручья бредет лисица, сторожко прислушиваясь к шороху замерзающей воды.
Борис глубоко вдохнул воздух, не спеша продул рог и вдруг подал в него резко и напевно: "Та-и! Та-и!"
Низкий, вибрирующий звук разлился далеко-далеко, торжественно и властно, а за ним, словно вдогонку, высокий, стонущий, - еще дальше и звонче.
"Та-и! Та-и!" - еще раз пропел рог.
Во дворе брякнула цепь и тихонько заскулила, как заплакала, Говорушка.
Далеко-далеко от домика, в кордоне лесника, отозвался альтовым голосом старый выжлец Дунай.
- Помните, у Бунина? - негромко сказал моряк: ...Томно псы голодные запели...
Встань, труби в холодный звонкий рог!
"Та-и! Та-и!" - протрубил еще раз Борис.
Я вспомнил, как трубили сбор после большой облавы. Давно это было - мне тогда едва минуло одиннадцать. Зайцев погрузили на подводу, меня посадили туда же.
Я мельком поглядывал на ровные ряды бело-пегих зайцев, на грудки краснобровых тетеревов и любовался своими сапогами: первыми в жизни, кожаными, высокими - за колено, пахнущими дегтем.
Под ними ровно и бесконечно катился блестящий обод колеса, изредка с хрустом врезаясь в прихваченные морозом лужи.
Как давно это было, но как памятно!
Горелов оставался в избе, он дремал, сидя на стуле.
Когда Борис затрубил, Горелов открыл глаза и заметил, что старик положил руку на спинку кровати, будто хотел встать.
Лицо его вдруг оживилось. Он слышал, как вольно и далеко взлетела над полем знакомая песня рога, слышал, как отозвались на нее гончие, видел - да, да, хорошо видел, - как на озимом поле, встревоженные, вздыбились зайцы, как лисица у ручья резко остановилась, качнув плотным широким хвостом.
Горелов почувствовал, что и сам немного взволнован, и, чтобы не выдать себя, усмехнулся:
- Дети, ей-богу дети! Полюбовались на звезды, подули в медную трубку и...
Неожиданно старик нащупал на груди Горелова свисток, потянул к себе и сказал:
- А ты выйдь-ка на крыльцо да свистни... что будет?..
А. Ливеровский