«Охота и охотничье хозяйство», № 12 1970 год

ТРИ ВСТРЕЧИ С К.Е. ВОРОШИЛОВЫМ

В 1928 г я работал в Книжной палате, учреждении, которое регистрировало всю печатную продукцию страны, в чудесном старинном особняке, принадлежавшем до революции кн. Гагариным, выходившем на тенистый, ныне уже не существующий, Новинский бульвар. Во всех залах и помещениях царили книги, журналы, газеты, плакаты, проспекты, пригласительные билеты, афиши, — словом все то, что выходило из типографий, которые не имели права выдать заказчику тираж, не отослав узаконенное количество экземпляров в Книжную палату, которая и рассылала обязательные экземпляры всей продукции для 30 — 40 находящихся в списке Палаты библиотек.

Этот замечательный особняк, один из лучших образцов русского ампира, воспроизводившийся почти во всех трудах по русской архитектуре, подробно описанный И. Э. Грабарем, к сожалению, сгорел во время войны от зажигательной бомбы.

Моя тихая, ровная жизнь в стенах этого молчаливого учреждения, где все, как в библиотеках, говорили шепотом, нарушена была выпущенной Всекохотсоюзом третьим изданием книжечкой Н. Н. Челищева «Гончая, ее воспитание и охота с ней».

Следует признаться, что с детства я был в душе страстным охотником, затем владельцем гончих, а с 1921 г. судьей по гончим на московских и многочисленных областных выставках охотничьих собак. Моими любимцами были гончие, в особенности — русские.

И вот в книжке Челищева на мою любимую русскую гончую было возведено тяжелое обвинение в утере ею злобности к красному зверю, в особенности к волкам,— обвинение, ни на чем не основанное и ничем не подкрепленное.

Н. Н. Челищев, известный псовый охотник, помещик калужской губернии, был известен как человек, который распродал полученную от умершего отца своей жены Н. В. Можарова славившуюся своей работой и типичностью стаю русских гончих.

Вот что было напечатано в этой книжке: «Однако порода эта (русская гончая — Н. П.) в последнее время утратила одно из очень важных своих внутренних качеств — злобу (...). Злоба у собак этой породы в большинстве утратилась окончательно».

И в другом месте: «Многие из ружейных охотников вывели совершенно неправильное заключение, будто бы англо-русская гончая хуже по зайцу, чем русская. Я всеми силами протестую против этого заключения. Англо-русские, безусловно, годны для всякой охоты, а такие (о своих я не буду говорить), как Сухотинские, Крамаренковские, Белкинские и др., заткнут за пояс любую из современных русских...»

И, наконец, в последней, 10-й главе «О роли гончей в псовой охоте» Челищев безапелляционно заканчивает свои поклеп на русскую гончую такими словами: «...какая же из современных пород гончих собак больше всего пригодна для псовой охоты? Нимало не затрудняясь, отвечаю на этот вопрос категорически: только англо-русская».

Надо было бороться, надо было оправдать русскую гончую. Это толкнуло меня издать в том же Всекохотсоюзе в 1931г. книжку «Породы гончих», где я и привел в защиту русской гончей ряд свидетельств ее замечательной работы по волкам.

В эти же годы в охотничьей прессе появилось несколько заметок о наличии злобы к красному зверю у русской гончей, причем заметка В. С. Мамонтова носила характерное заглавие: «Гоняют ли русские гончие по волкам?» (журнал «Собаководство», 1931 г., № 1).

Но и моя книга, и заметка Мамонтова говорили о фактах, которые имели место до революции.

А ну как теперь русская гончая по волкам все же не гоняет?

Ссылка на русского выжлеца Новохоперского товарищества охотников Гудка, идущего от русских гончих В. Ф. Хлебникова, заявившего себя в эти годы гонцом по волкам мертвой злобы, была недостаточна.

А к 1931 г. вышло уже 5-е издание книжки Челищева, в которой распространялся все тот же поклеп.

К этому времени у меня уже созрело желание на практике доказать Челищеву и всем молодым гончатникам, что русская гончая не утратила своей былой славы и в состоянии гнать волков и в настоящее время.

С января 1931 г. я бросил свою научную работу в Книжной палате и поступил в Военно-охотничье общество, которое искало в это время человека, который помог бы ему приписать ряд новых охотхозяйств, занялся бы их охотустройством, комплектованием библиотеки, организацией клуба и, наконец, поставил бы на твердые рельсы издание умиравшей охотничьей газеты «Боец-охотник».

А у меня на уме была идея организовать для команд военных охотников осеннюю охоту на волков с гончими и тем самым публично доказать ложность возведенных Челищевым на русскую гончую обвинений.

И вот я — сотрудник Военно-охотничьего общества. Председателем общества в это время был Андрей Васильевич Хрулев, который играл в обществе главную роль. Начальник финансового управления Красной Армии, член Реввоенсовета, на форме которого красовалось четыре ромба, Андрей Васильевич совершенно пленил меня своим трезвым умом, железной логикой, блестящей формулировкой своих предложений и твердостью данного им слова. Действительно, на его слово можно было рассчитывать как на каменную стену. Быстро ориентировавшийся в любых положениях, он быстро принимал решение, всегда блестяще сформулированное, и предлагал собранию, безоговорочно его принимавшему.

Он был требователен, но всегда ровен, справедлив, и работать с ним было очень приятно.

Я понял, что, прежде всего, надо заручиться его согласием на этот шаг и поэтому стал думать, как построить свои доклад так, чтобы сама идея необычной охоты с гончими на волков, в виде отъезжих полей, стала бы приемлемой для общества. Я выдвинул два обоснования своему предложению:

Первое — поездки командного состава на эти охоты, продолжительностью по 10 дней для каждой команды, давали прекрасную закалку, воспитывали сметливость, чувство товарищества, хорошую выдержку.

Второе — учитывая для Хрулева все значение финансовой стороны, я составил подробную смету на провоз собак и военных команд по железной дороге, смету на прокорм собак, стоимость аренды помещений в деревнях и т. п.

Я позволил себе особо остановиться на предполагаемой стоимости этой охоты, при которой каждый убитый или взятый из-под гончих волк обходился не свыше 250 рублей, в то время как практика зимних охот с флажками, с ее командировками псковичей, с дорогостоящими привадами показала, что каждый убитый волк выражался в солидной сумме — около 500 рублей.

Кроме того, уничтожение волков осенью, когда они наиболее опасны для пасущегося скота, имеет гораздо более смысла, чем в зимний период, когда скот уже загнан в помещения.

Мое знакомство с замечательным псовым охотником Всеволодом Саввичем Мамонтовым, так красочно описавшим на страницах «Семьи охотников» свои отъезжие поля 1910—1912 гг., помогло мне без колебаний наметить район, наиболее желательный для организации волчьих охот, а переход из питомника Всекохотсоюза в Военно-охотничье общество на должность доезжачего Василия Красова ездившего ранее в качестве борзятника в охоте Мамонтова, давал уверенность в том, что посланный на подвывку волчьих выводков в знакомые ему места, он сумеет выполнить с успехом возложенные на него поручения, так как в душе его горела та же охотничья страсть.

Когда я на своем докладе в правлении общества повесил большой план той части Тульской и Орловской губерний в районе Мценска, в которой происходили охоты Мамонтова, и отметил на нем выводки волков, меня встретили недоверчивыми улыбками.

— Товарищ Пахомов,— обратился ко мне Хрулев, — да ведь вы показываете нам, как в сказке, то, что было до революции, а сейчас?

— Андрей Васильевич, — улыбаясь в свою очередь, ответил я, — волки, это единственные помещики, которых революция не выгнала из своих поместий, к тому же они оказались ретроградами и не захотели менять мест своей «прописки». Пошлите Красова проверить, и вы увидите, что я уж не так наивен, вешая перед вами эту карту.

Согласие было дано, на организацию охоты было ассигновано 5000 руб., разрешено командировать Красова на подвывку волков, а осенью устроить три выезда охотничьих команд из расчета по 10 дней на каждую, приготовив для каждой из них по 2—3 выводка волков. О результатах этих охот я скажу ниже.

К весне А. В. Хрулев сообщил мне, что общество намеревается пригласить в Завидово на весеннюю охоту на глухарей и тетеревов Климентия Ефремовича Ворошилова, для чего мне надо съездить в Завидово, убить глухаря, поднести его Ворошилову и пригласить его на охоту.

И вот я командирован в Завидово. Небритый, грязный, невыспавшийся, с убитым глухарем, утром в Москве сажусь на вокзале во встречавшую меня машину и мчусь в Военно-охотничье общество, помещавшееся тогда в Кривоколенном переулке. Меня встречает секретарь латыш Карл Янович Гайле недовольными словами, что Хрулев оборвал телефон звонками: «Прибыл ли я?»

— Карл Янович, вы же знаете, я не мог прибыть раньше прихода поезда, — улыбнулся я, — самолета в моем распоряжении не было.

Через несколько минут на своей машине из Реввоенсовета прибыл Хрулев и, несмотря на все мои отговорки и ссылки на то, что я не брит, в болотных грязных сапогах, наконец, что я устал после бессонной ночи и утомительного длиннейшего подхода по очень тяжелой дороге к глухариному току, я был посажен с глухарем в машину и доставлен на улицу Фрунзе в Реввоенсовет.

О моем появлении было известно, и я без всякого пропуска рядом с Хрулевым стал подниматься по парадной лестнице. Только швейцар, неодобрительно посмотрев на мои грязные сапоги и охотничью куртку, презрительно указал мне не на ковровую дорожку, которая застилала ступени лестницы, а на мраморные обочины.

И вот я, смущенный, с глухарем в руке стою в широком коридоре, из многочисленных дверей которого выходят военные и с любопытством присматриваются ко мне и глухарю.

Через несколько минут появляется К. Е. Ворошилов г, сопровождении Хрулева, который и представляет меня наркому, радушно протягивающему мне руку. Я передаю свой подарок и позволяю себе просить Климентия Ефремовича посетить Завидово и поохотиться на глухарей и тетеревов.

Ворошилов расспрашивает про Завидовское охотхозяйство и обещает приехать. Я по лицу Хрулева вижу, что он доволен и, таким образом, миссия, возложенная на меня, успешно выполнена.

Когда стал точно известен день, в который Ворошилов собирается посетить Завидово, и выяснилось, что Хрулев не может из-за каких-то срочных дел уехать вместе с наркомом, то он, не доверяя Гайле, боясь, что тот не сумеет все организовать, просил меня выехать в Завидово, встретить Ворошилова, который к вечеру должен был приехать, чтобы попасть на глухариный или тетеревиный ток. Гайле, как и следовало ожидать, враждебно встретил мои «вмешательства» в его «права», и я невольно оказался простым наблюдателем. Стало темнеть, а Ворошилова все не было. Зная, что в деревне Козлово шоссе кончается и до нашего хозяйства около двух километров типичной «рассейской» дороги, преодолеть которую ни одна легковая машина не сумеет, я поинтересовался, распорядился ли Гайле послать навстречу подводу.

Оказалось, конечно, что никаких распоряжений не было отдано, а между тем стало совсем темно. Тогда я велел егерю Н. А. Камолову срочно запрячь подводу и выехать в Козлово. Но было уже поздно: не успела прогромыхать посланная навстречу наркому подвода, как мы увидели вдалеке на дороге какие-то светящиеся точки, которые приближались к нам, а позднее стал доноситься и гул голосов. Как и следовало ожидать, машина Ворошилова застряла, и он, бросив ее, шел пешком по дороге, освещаемой карманным фонарем его шофера товарища Данилова.

«Ну, первый блин — комом», — подумал я

Потеряв много времени в попытках преодолеть эти два километра невозможно грязного, тяжелого пути, проголодавшись в дороге, Климентий Ефремович с шофером сели за стол, пригласив и меня с Гайле, чтобы договориться об охоте.

Увы, время было упущено, и о глухарином токе не могло быть и речи, так как до него было верст пять очень трудного пути по болотистой местности, и мы все равно опоздали бы. Я предложил Климентию Ефремовичу посидеть в шалаше на тетеревиной охоте; а узнав, что он никогда на такой охоте не бывал, примирился с мыслью, что глухариная охота сорвалась.

В то время тетеревиные тока в хорошо охраняемом Завидовском хозяйстве были поистине сказочными. Вокруг шалаша, приготовленного для наркома, вылетало около 30 — 40 чернышей, почти все в пределах выстрела, а у второго шалаша, предназначенного для Данилова, токовало не менее 15 штук. Третий шалаш был сооружен для меня и Камолова, который был нашим проводником.

Волноваться за успех охоты не приходилось: тока давно проверены, количество вылетающих краснобровых красавцев подсчитано, за токами последнюю неделю неустанно следили — и мы с Камоловым были спокойны. Дорога к ним, хотя и не очень близкая, но не такая утомительная, как к большому глухариному току.

И вот ночью мы пробираемся просеками, чуть приметными, неясными дорогами, под ногами чавкает вода, по сторонам белеют небольшие поляны оставшегося снега, мерцают звезды и кругом стоит стеной необычная тишина.

Легко преодолевающий неровную, местами болотистую дорогу, ведя незатейливый разговор, Ворошилов вдруг смолкает, подчиняясь благоговейной тишине, объятый, как и мы, непобедимым чувством какого-то слияния с ночной тишиной и природой.

Но вот и шалаши, крепко построенные из елочного лапника, с отчетливо сделанными бойницами, застеленные плотной соломой. Кладем сверху халат и кратко, шепотом, подчиняясь сказочности обстановки, повторяем Климентию Ефремовичу все те несложные наставления, с которыми ознакомили его еще за ужином.

Доходим до второго шалаша, в который устраиваем Данилова, а сами садимся в третий, чтобы издали наблюдать за шалашом Ворошилова.

Вот слышно, как заблеял бекас. Все еще темно... Но вот еще в темноте слетаются, как на турнир, на полянку, на бой черные рыцари с красными надбровными дугами, распустив лирой свои хвосты, со злобным шипением и бормотаньем начинают наскакивать друг на друга.

Постепенно сереет, из темноты выступают купы деревьев, полянки подернуты предрассветной пеленой. Бормотание и чуфыканье становятся слышнее. Токовище делается все более яростным.

Мы ждем выстрелов.

Со стороны шалаша Данилова слышен дуплет.

Шалаш Ворошилова долго еще молчит. Зачарованный картиной столь мощного тока, — как он признался, — Климентий Ефремович долго не мог решиться на выстрел.

Но вот раздаются сухие выстрелы бездымного пороха, еще и еще.

Уже рассвело. Пора.

Мы с Камоловым выходим из шалаша, забираем по пути Данилова с убитым чернышом и подходим к ворошиловскому шалашу. Три краснобровых красавца лежат на полянке, теперь уже потерявшей ту таинственность, с которой она встретила нас ночью.

Довольный, Климентий Ефремович расправляет затекшие от сидения ноги и восторженно делится с нами своими впечатлениями.

Весело возвращаемся к дому под щебетание ожившего леса. Метким выстрелом, как бы подтверждая за собой право установления звания «Ворошиловский стрелок», Климентий Ефремович сбивает появившегося откуда-то ястреба-перепелятника.

Мы рукоплещем и прибавляем шагу. Но вот перед нами поляна недалеко от дома с полоской несжатого овса. Лицо наркома темнеет.

— Чей это овес? — спрашивает он Камолова.

__ Опытного показательного хозяйства, товарищ нарком, —

отвечает последний.

— Как фамилия директора? — И, получив от Камолова ответ, Ворошилов угрожающе обращается к своему шоферу:

__ Данилов, запиши фамилию.

Камолов сообщает, что директор снят. Лицо Ворошилова светлеет, но Камолов эпически добавляет, что директор получил повышение. И еще раз мрачнеет лицо наркома, и он еще раз грозно приказывает Данилову записать его фамилию.

А в это время мы уже подходим к усадьбе и видим около изгороди две фигуры — долговязая К. Я. Гайле и крепкая, широкая приехавшего, очевидно, ночью Александра Васильевича Хрулева.

Но странно, Ворошилов вместо того, чтобы идти навстречу, забирает левее, как бы избегая этой встречи.

Камолов заботливо сообщает наркому, что левее болото и пройти нельзя. Ворошилов останавливается, лицо его мрачнеет. Как бы решившись на что-то, он направляется навстречу двум появившимся фигурам.

Мы с Камоловым и Данилов вежливо отстаем. Вот долговязая фигура Гайле высунулась подобострастно вперед и как бы раболепно согнулась в приветствии над небольшого роста Ворошиловым.

__ Ты, что же это у меня овес для собак, лошадей и кроликов просишь,— обращается к Гайле нарком, — а под носом у тебя полосы несжатого овса.

__ Это не наш овес, товарищ нарком, — пытается защищаться Гайле.

__ Ты большевик, или нет? — подкрепляя свои слова чисто русским выражением, парирует Ворошилов, — что значит чужое — для большевиков все наше.

Эти слова я запомнил на всю жизнь, и они много раз толкали меня на вмешательства, совсем для меня необязательные.

А дальше Климентий Ефремович обрушился с такой же силой и на Хрулева, и мы, смущенные, не знали куда деваться.

Ворошилову был приготовлен завтрак. Я остался с егерями. Через несколько минут за мной пришел Данилов и передал просьбу Климентия Ефремовича зайти к ним в столовую.

За столом молча сидели насупившиеся участники неприятного разговора. Ворошилов чем-то закусывал, Гайле и Хрулев к еде не прикасались. Стояла напряженная тишина. Надо было спасать положение. Обращаясь, то к Ворошилову, то к Хрулеву с различными воспоминаниями, я пытался втянуть обиженного Хрулева в общий разговор. Припомнил забавный случай, имевший место в Завидове на весенних глухариных токах в конце охоты. Когда надо было идти домой, Хрулев спросил Михаила Степановича Кузнецова, прославившегося тем, что он очень плохо ориентировался в лесу, где дом и в какую сторону следует нам идти, и, получив указание Кузнецова, под общий смех ответил, обращаясь ко мне:

__ Ну, Николай Павлович, если Миша указал, что надо идти на север, значит следует сделать как раз наоборот.

Ворошилов, пристально наблюдавший за Хрулевым и чувствовавший неловкость за свою горячность, вдруг обратился ласково к нему:

— Ну, ешь, поругал за дело, ну и все.

Атмосфера разрядилась, и мое присутствие перестало быть необходимым.

Заветное мое желание — доказать Челищеву и всем «иже с ним», что русские гончие гоняют по волкам, осенью 1932 г. блестяще осуществилось: в районе Мценска за месяц охоты со стаей русских гончих было выставлено 30 волков, из них взято 19: среди них матерых — 4, переярков — 1, прибылых 14, из которых 4 приняты из-под гончих нестрелянными. Блестящим доказательством наличия злобы к красному зверю у современной русской гончей, как бы апофеозом ее злобности, стал день 11 октября, когда из-под «Говорушки», русской чепрачной выжловки всего по второй осени, был принят живым и сострунен крупный, ростом уже выше собаки, прибылой волк, которого выжловка в беззаветной злобе трижды заваливала, но не смогла удержать, так как лихой доезжачий Василий Красов не смог вовремя подоспеть к ней на стомившейся лошади после длительных работ в течение месяца почти без передышек.

Это был настоящий триумф — триумф русской гончей, доказавшей наличие у нее мертвой злобы к волку и несостоятельность возведенного на нее поклепа.

За 4 года работы в Военно-охотничьем обществе я выполнил и другие обязательства по отношению к нему: приписал охотничьи угодья, расширил границы основного Завидовского хозяйства, приписал вновь Румянцевское, Долголуговское, Кудиновское, Озерецкое, пополнил охотничью библиотеку общества и самое главное — организовал регулярный выход сначала газеты, а позднее журнала «Боец-охотник», который в то время находился в агонии, создал коллектив авторов, пригласил к оформлению журнала художника-охотника Э. Э. Лисснера, наладил корреспонденции с мест, завел отделы «Вопросов и ответов» и «Библиографии» - словом, обеспечил журнал разнообразным материалом и добился его выхода аккуратно в срок.

Пора было вернуться к моей основной научной работе в области литературы и искусства.

Тяжелые годы войны я пережил в Москве, в которой остался, готовя Всесоюзную Лермонтовскую выставку, открытие которой должно было состояться 27 июля 1941 года. Как известно, 22 июля 1941 года произошел первый налет фашистских стервятников на Москву, и открытие выставки не состоялось, экспонаты были уложены в ящики и отправлены в эвакуацию.

В 1946 г. я, консультант президиума АН СССР по вопросам литературы и искусства, получил задание от президента академика Сергея Ивановича Вавилова отобрать для Академии наук 30 — 50 картин из имеющегося фонда, помещавшегося в Музее изобразительных искусств, директором которого был скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров.

Вопрос об открытии этой экспозиции для широкой публики должен был быть решен К. Е. Ворошиловым, ведавшим в то время вопросами изобразительного искусства и посещение которого музеем ожидалось со дня на день.

Я, согласно своему заданию, ходил, имея специальный пропуск, ежедневно в музей, как на службу, отбирая третьестепенные вещи для академии, которые просматривались специальной комиссией, определявшей их художественное значение и дававшей разрешение на передачу их по государственной оценке Академии наук.

И вот в один памятный день я, просмотрев в запасах музея и отобрав для Академии наук несколько картин, собирался уходить.

Еще по приходе в музей я был несколько удивлен какой-то напряженной атмосферой. Все куда-то бегали, поминутно навстречу попадалось высшее начальство музея, уборщицы сметали что-то невидимое и только замечательные шедевры мировой живописи неизменно пребывали в полном величавом спокойствии, замерев на своих стенах в отведенных им залах.

В этот день я вышел из запасника и, как всегда очарованный, словно завороженный, шел не спеша по залам, со стен которых мне посылали свои улыбки такие знакомые, такие известные еще с детства по репродукциям произведения великих мастеров кисти.

И вдруг вдалеке, навстречу мне, появилась группа людей, среди которых, в середине, я сразу узнал К. Е. Ворошилова, рядом с ним шли директор музея С. Д. Меркуров, его заместитель по административно-хозяйственной части А. Мстиславский и другие.

Кто знаком с расположением зал верхнего этажа, в которых обычно размещались слепки и подлинные античные скульптуры, тот знает, что никаких боковых выходов в этих залах нет, и мне невозможно было избежать предстоящей встречи.

Прижавшись к стене, подойти к которой мешали оградительные шнуры, я выжидал, чтобы это шествие как можно скорее миновало меня.

Неожиданно Ворошилов остановился и, отвечая на мое приветствие, сделал несколько шагов в мою сторону, удивленно воскликнув:

- Товарищ Пахомов, ну как? Охотитесь? Очень жаль, что вы ушли.

Меркуров и А. Мстиславский почтительно замерли на месте, склонившись в мою сторону.

Шествие задержалось на несколько минут, а затем проследовало дальше, оставив меня с нахлынувшими воспоминаниями моей охотничьей деятельности в Военно-охотничьем обществе.

Н.П.Пахомов