«Охота и охотничье хозяйство», № 11 1986 г.
СОЛОВЕЙ
Был жаркий, душный июньский вечер. По пыльной дороге, усталый, я подходил к станции. Мелькали вагоны, в окнах и на площадках всюду лица, лица. Наконец цепочка вагонов оборвалась, и на опустевшей платформе я увидел одиноко сидящую охотничью собаку темного окраса с багряными подпалами на плечах и голове. Возле глаз пробивалась осенистая седина, но гончая еще не потеряла привлекательности и ладности — тонкие шелковистые и строго треугольные уши плотно облегали ее сухую голову. Собака посмотрела на меня грустными глазами. Таких темно-карих умных глаз я не видел прежде. Я подошел ближе, назвал гончую Трунилой и хотел ее погладить. Собаке это не понравилось — она злобно зарычала.
Смеркалось. Невеселый пес поплелся в поселок. Я пошел следом.
Собака привела меня в сад, заросший крапивой и бурьяном. Возле старого домика с низкими, темными оконцами и полуразрушенным крылечком росли две высокие липы, под которыми стояла конура — в ней и скрылся гончак.
Я хотел уйти, но скрипнула дверь, и на пороге показалась худенькая высокая женщина лет шестидесяти.
- Соловей,— негромко и ласково позвала она собаку.
Виляя хвостом, гончак выбрался из конуры.
Женщина заметила меня.
- Ты чей же будешь! — спросила она. Я назвался.
- А, знаю. Вы недавно приехали. А в сад зачем зашел!
- Собака понравилась, я ее на станции видел.
Мой ответ, видно, понравился женщине, и она разговорилась.
- Энта собака была бы первая в охоте, да вот война все спутала, такая уж линия вышла, погиб ее хозяин на фронте — дорогой Сергей Николаевич... уж прошло восемь годов, а вот каждый вечер убегает встречать Сережу. Одна беда, никакого сладу, все ожерелия поснимает и все равно убежит. Одно хорошо: чужим не дается — умная. Хоть и собачья душа, а тоскует... так вот и доживаем свой век сиротский.
Соловей сидел рядом с хозяйкой и виновато смотрел на нее слезящимися глазами.
Собака мне нравилась. Неожиданно смело я попросил женщину:
- Продайте мне Соловья. Хозяйка грустно сказала:
- Оно, конечно, по делу-то и продать бы не грех, только ведь никогда не продавали мы собак, а вот такая уж линия подошла... не знаю, что и сказать, ты лучше заходи, можешь Соловья в лес взять.
Женщина скрылась в сенях. Все свободное время я пропадал в саду Марии Петровны — хозяйки Соловья. Гончак оказался упрямым: со мной он доходил только до края поля, потом ложился на траву и смотрел на меня умными глазами, будто говоря: «Не хозяин ты мне».
Однажды Мария Петровна пригласила меня в дом. Я боязливо вошел в небольшую прихожую, оклеенную бумагой, пожелтевшей от времени, и замер: прямо на меня смотрела могучая голова лесного великана — лося. Справа и слева от нее висели чучела птиц и зверей.
Мария Петровна провела в смежную комнату с двумя низкими оконцами, выходившими на соседнюю улочку. В комнате все было просто, безмолвно и покойно. На стене — два портрета, на одном, в потемневшей золоченой раме, молодая улыбающаяся красивая девушка с буклями, на другом — русоволосый юноша с веселыми, озорными глазами, хозяин, погибший в Великую Отечественную войну, Сергей Николаевич Петров.
На противоположной стене висели две картины, изображавшие травлю волков, и, изогнувшись полумесяцем, золотисто сверкал охотничий рог. Мария Петровна острожно сияла рог и подала мне.
- Бывало, как в лес идти, Сергей все играл, Соловья приручал. Эх, и красивая стройная песня была, за душу брала. А Соловей, одно согрешение, садился, морду кверху и плакал как дитя малое; так они и пели сообща,— вспоминала Мария Петровна.
Старинный рог поразил меня мастерством, с которым был сделан. Медная трубка оплетена тремя тонко гравированными кольцами — ободочками, края рога украшены красивой чеканкой, а на самом конце — мундштук из слоновой кости редкой работы. Неожиданной была надпись, ювелирно выполненная в форме эллипса: «Е. Алексеев. Першино». Казалось, я прикоснулся к чему-то волшебному, пришедшему нежданно-негаданно из далекой старины.
- Мария Петровна, а кто такой Алексеев? Как попал этот рог к вашему мужу?
- По молодости, еще до женитьбы, Сережа охотился под Тулой, там его сродственник в охоте важной служил, перед смертью на память подарил рог... а кто энтот Ликсеев — бог его знает, видать, тоже знатный охотник, ежели имя свое оставил. Ты поиграй, может, сгодится.
Я несмело поднес рог к губам. Глухо вырвались шипящие, свистящие звуки. Мелодия, которая звучала когда-то, была мертва. Тайной оставались позывы старинной русской охоты, когда псари, доезжачие, выжлятники играли в рог двухтоновыми октавами по волку.
Я рассматривал рог.
Мария Петровна открыла шкаф, достала черную сумочку, аккуратно перевязанную светлой бечевкой, раскрыла ее и дрожащей рукой подала мне солдатский треугольник.
- Читай вслух, от Сергея с фронта.
Я раскрыл письмо:
"Дорогая Маня, лежу в лазарете. Рана не такая уж большая, но ходить почти нельзя. Рано мне в госпиталь упрятали, и об одном жалею - этих гадов-фашистов мало ухлопал, но я сведу с ними счеты. Может быть, после выздоровления приеду, но ты лучше не жди и не томись. Знаю, тяжело тебе одной, ох, тяжело. Вспоминаю тебя, Соловья, наш сад. Часто закрываю глаза и вижу Соловья, даже кажется слышу его заливистый голос. Неужели я когда-нибудь снова услышу его, увижу тебя? Ты, Маня, береги Соловья-то. Эх, слово-то какое - береги! Бе-ре-ги! Целую, твой Сергей.»
И я вдруг вспомнил, как в те грозные годы сорок первого длинными вечерами при тускло горевшей лампе мы читали письма отца с фронта, и эта притихшая, доверчивая, убитая горем женщина стала мне ближе, родней.
За окном догорал закат, тихо ложились июньские сумерки, я не решался спросить о дальнейшей судьбе Сергея Николаевича, боясь еще больше растревожить больную душу.
Мария Павловна посмотрела на меня бесслезными глазами, потом взглянула на портрет мужа и, скрестив на груди руки, сказала упавшим голосом: «Погиб мой родненький, на Сталинградской земле спит спокойно. А охотник-то был какой, первостатейный, нынешним-то сто очков наперед бы дал, и душа была предобрая, можно сказать ангельская, только вот судьба сокрушила.
Стало темнеть. Мария Петровна зажгла лампу и села вязать. Тонкие спицы мелькали в ее натруженных руках. Она напомнила мне мою мать, которая в военные года, измученная долгой бессонницей, также, склонившись над мигающей лампой, ночью довязывала теплые носки для наших бойцов. Помню, временами глаза матери закрывались от бессилия, но блестящие спицы еще шевелились, низко опущенная голова медленно клонилась к столу, и тонкая струйка теплого дыхания вилась над холодным тусклым светом; потом мать испуганно вздрагивала и снова быстро перебирала спицами до тех пор, пока не гасла лампа. Она так и ложилась в холодную постель, не раздеваясь, а на другой день за свою работу приносила хлеб, полученный по карточке; тонко-тонко резала его на мелкие кусочки и бережно собирала со стола крошки... Я вспомнил эти трудные военные годы подумал: как нелегко было Марии Петровне сохранить Соловья... В этот вечер я ушел поздно. Проводила меня Мария Петровна, отдала мне заветный рог.
- Возьми Сережин рог, ему он добрую службу сослужил и тебе в радость будет.
Целыми днями, уединившись в лесу, я порскал и трубил до боли в губах, изображая пленительные картины яркого гона. Я ходил с опухшими губами, но рог не слушался меня. Как разгадать тайну заветных далеких охотничьих позывов - мелодичных звуков?
Однажды на выставке охотничьих собак я показал рог Николаю Павловичу — элегантному старичку, завзятому охотнику, знавшему отъезжие поля и знаменитую Першинскую охоту.
Когда он взял рог, руки его вдруг дрожали, глаза заблестели.
- Откуда у вас эта драгоценность? — шептал он, озираясь по сторонам, словно боясь, что кто-нибудь из охотников отберет это сокровище.
Я объяснил. Мы уединились в тенистом леске парка. Николай Павлович долго разглядывал рог. Тонкими музыкальными пальцами он провел по сверкавшему чернотой краю и вдруг припал к гравировке, словно увидел что-то сказочное. С ним происходило непонятное. Взгляд его больших карих глаз стал отрешенным, словно он жил сейчас в другом, не понятном, не известном мне мире. Потом он поднял голову и заговорил:
- Надпись першинская. Алексеев Ефим. Волшебник псовых охот в Першине. Гений! Он доезжачим был, а с ним еще Пешков Сашка, друг... Да! Было время, охотились осенями в отъезжих полях. Было, как Ефимка стаю заведет, как начнет метать гончих, а порскал как - диво, лес гудел, а голосище, что твой Шаляпин. А собаченьки милые, как помкнут зверя, что твой Россини... и зальются, Ефим в рог — «по волку». Эх, кепка с головы лезла. Бывало, чтобы вызвать гончих из острова, играли свои мотивы: тульские один мотив, калужские - другой. Лихо слушать было...
Вдруг у меня мелькнула счастливая мысль: если у тульских охотников был позыв — «вызов гончих», тогда Сергей Николаевич, бывая в Першине (под Тулой) непременно знал эту мелодию и мог был приучить к ней Соловья. Я попросил старого охотника потрубить тульским мотивом.
Николай Павлович артистично приподнял рог над головой и заиграл протяжно: «о, ту-ту-ту-ту...», потом в конце вывел мелодию, что у выставочного ринга завыли гончие — отозвались собаченьки. Рог ожил. Это была волшебная музыка, дошедшая из глубокой старины, когда наши предки до самозабвения предавались славной русской потехе — охоте в отъезжих полях.
Я вхзял рог и затрубил.
- Нет, ты не так, в край губ и щеки поменьше — вот, верно,— поучал меня старый охотник.
В поселок я летел, как на крыльях,— хотел обрадовать Марию Петровну, как мы пойдем с Соловьем и как я заиграю знакомую ему, давно забытую мелодию, и как яркий гон Соловья огласит окрестности. Но все случилось иначе. Когда я прибежал в сад, гончак не встретил меня, Мария Петровна отрешенно сидела в прихожей. «Недоброе что-то случилось»,— подумал я и спросил хозяйку о Соловье. Она едва слышно, словно боясь потревожить тишину вечера, с трудом выговорила:
- Нет Соловья.
- Как нет, а где он?
- Был старый товарищ Сергея, охотник с Загорска, и отдала я ему Соловья. Потому пропадет совсем собака. Извелась горемычная, дожидаючи, поди, тоже душа, пусть собачья, но живая. Ты не обидься...
Услышанное меня потрясло, я пришел в отчаяние.
Наконец растерянно произнес:
- А как же память? Сергей Николаевич не простил бы вам это.
Истомилась я, - обессилено прошептала Мария Петровна, почувствовав себя окончательно надломленной от долгих лет вдовьего одиночества.— Пусть хоть Соловей на старости в охоте побудет, а ты еще заведешь себе молодую собаку.
В эту минуту худое лицо хозяйки казалось мне неприятным, а впавшие маленькие серые глаза — злыми.
- Ты заходи, прости, коль что не так... рог-то не забудь, возьми.
Я представил, как Соловья поведут на охоту, как он будет ласкаться к новому хозяину, и мне стало невыносимо тяжело. Так сразу был разрушен, казалось, крепкий узелок нашей дружбы — все разом рухнуло.
Через несколько дней я не выдержал и прошел знакомой улицей. У окна стояла улыбающаяся Мария Петровна. Она увидела меня, всплеснула руками и закричала:
- Зайди скорее. Соловей-то пришел нонче один,- рассказывала она,— уторечком вышла я, значит, на крылечко, так тяжко было, а он, горемычный, в будке лежит, ворчит и не подпускает, обиду затаил, видно. Худющий, жалость глядеть. Бежи скорей.
В конуре, уткнувшись длинной мордой в живот, лежал угрюмый гончак.
- Соловей, - позвал я собаку и хотел было погладить его, но он зарычал, как в первый раз тогда на станции.
И тут я вспомнил о роге.
- Мария Петровна, рог, дайте рог! Хозяйка принесла рог. Я затрубил томно, протяжно. Соловей выскочил из конуры, заскулил и весело закрутил хвостом. Я взял тоном выше и протрубил настойчиво и отчетливо: «Ту-ту-ту-ту...» Что сделалось с Соловьем! Он вдруг припал на передние лапы и бесовски завертелся вокруг меня, будто в пляс пустился. Гончак от радости кидался то к Марии Петровне, то ко мне, потом сразу успокоился, сел и, высоко задрав свою белесую морду, жалобно, тоскливо завыл. Так мы запели дуэтом. Мария Петровна стояла рядом.
- Вот точно так же, бывало, при Сереже плакал Соловушка мой.
Помню раннее утро, чернолесье, усыпанное пожелтевшей листвой, и чудный заливистый голос Соловья. Это была моя первая охота, навсегда пленившая мое сердце сказочной музыкой гона.
Б. МАРКОВ
из личного архива А.Алексеева (Саратовская обл.)