из личного архива автора

КАК  Я ПЕРВЫЙ РАЗ КРЯКАЛ

Охотой с ружьем я начал заниматься в годы войны. Ни о каком членстве в обществе охотников тогда и речь не шла. Отцы наши были на фронте, а мы, двенадцатилетние мальчишки, взяли их ружья, и вышли на охотничью тропу.

На первую охоту со старшими меня взяли лишь весной в 1947году, после того, как я был принят в члены общества охотников, раньше взять не могли, т.к. старшие сами строго соблюдали  существующий порядок. Это была охота на весеннего селезня. Компания состояла из четырёх человек: первая пара - мой дядя Аркадий Михайлович Изергин  и я, вторая пара - Борис Александрович Наумов и его сын, мой одноклассник Витька. На двух вёсельных лодках мы поплыли вниз по матушке по Вятке в поисках луговых речек Прость и Гнилуха. Их названия, упоминавшиеся старшими в разговорах, для нас звучали загадочно, таинственно: мы плыли в те места впервые. Вход на затопленные половодьем луга вятского левобережья через прорву у Воробьёвского бора нашли довольно быстро, а дальше дело застопорилось: сплошное море, разлившееся на лугах, утопило все ближние ориентиры. Лишь вдали маячили боры: Минеев, Монастырский, Епимахов и Коломин, по утверждению старших,  росшие по берегу Прости. До этой речки, скрытой под водой разлива, мы добралисьс грехом пополамто и дело натыкаясь на затопленные, луговые гривы. В те годы все луга ещё прокашивались, и их зарастания кустами ивы крестьяне не допускали, поэтому гриву, или по-вятски «веретею», затопленную даже тонким слоем воды, обнаружить было трудно: лишькогда лодка не уткнётся в неё, сев на мель.

Дальше предстояло отыскать то место между борами, где вытекала тоже затопленная Гнилуха, впадая в сухую Прость, после чего оставшуюся часть Прости уже называли сырой. Эта задачка оказалась посложней. Хотя наши проводники, будучи по специальности землемерами в довоенные годы, устраивая земли района, бывали в этих местах, но, видимо, время сгладило в их памяти те закоулки, в которых хранилась востребованная в тот момент информация. После долгих мучений устье Гнилухи всё-таки было найдено. По ней мы поднялись до бывшего хутора Онисёнок, и я впервые увидел те места, о которых раньше слышал много разных рассказов.

История хутора такова. Образовался он в годы столыпинской крестьянской реформы. Крестьянин деревни Большие Лобастовы Онисим, чувствуя в руках силу и ум в голове, решил выйти из деревенской общины и облюбовал для жизни эти привольные места, где было все: пашня, луг, лес и речка. У него среди детей был сын Матвей. Приглянулась Матвею девушка Дарья и стала его женой. Была Дарья Сергеевна сестрой моей мамы. От тётки Дарьи я в детстве и слышал разные рассказы о жизни на хуторе, в том числе и рассказ, как разоряли хутор в коллективизацию, но больше всего запомнился мне рассказ про кота-рыболова. У хуторян среди многих кошек был один кот, который не боялся воды и, не ожидая милостей от хозяев, приспособился рыбу ловить сам. Сядет на берегу речки возле переката и ждёт. Только выйдет рыбка на перекат - он её прямо в воде и хватает. Так и кормился.

Оказавшись в этих местах, убедился, что остались от хутора одни воспоминания, да место, где он был, отмечено двумя столбами-вереями от ворот, сохранившимися с 30-х годов.

На соседней боровой гриве устроили лагерь, и все разошлись по окрестностям выбирать места и делать шалаши-засидки. Опыта этой охоты у меня никакого, даже книжного, не было. Всё впервые. Но и теперь,спустя более чем полвека, понимаю: интуитивно место для шалаша с учётом утиного перелёта выбрал удачно: на узкой стрелке (рёлке). Разлив впереди и разлив сзади, но рядом только чистая осиновая роща и в ней ни хвоинки, ни ёлки, ни пихты, не сосенки. Шалаш пришлось делать из осиновых кольев и тут, как не мудри, а нужной плотности стенок не добьёшься. Сделал шалаш, высадил на воду чучело, спрятался в шалаш и подал голос вдеревянный манок, которым наделил меня дядя.

О живых подсадных (манных) утках мы только слыхали, любовного голоса весенней утки, каким она зовет селезня в брачный период, я не слыхал. Начал импровизировать,  подбирая тембр и чередование звуков, и тут рядом в осиннике заорали вороны. Они кричали с такой силой, что я засомневался, слышно ли моё кряканье, т.к. видимые селезни пролетали мимо, шарахаясь. Решил замолчать, умолкли и вороны. И так повторялось несколько раз. Начинал крякать я, начинали орать и вороны, умолкал я - умолкали и они. Это был концерт, в котором на мою долю выпала роль солиста. Загадка вороньего концерта в то время мной не была разгадана. Лишь спустя годы я понял, в чем она заключалась, и разгадка оказалась простой. Звуки, которые я извлекал из манка, были похожи на крик раненой вороны или птицы, попавшей в другую беду, и порождали воронью солидарность. В один из антрактов этого концерта к чучелу все-таки подлетел кряковой. Дрожа от страсти, я начал поднимать ружьё, селезень насторожился, просматривая меня в скрадке, а поскольку чучело не проявляло признаков жизни, видимо, понял обман и, почувствовав опасность, поспешил отлететь, не дождавшись выстрела. Оценив случившееся, перестал пользоваться манком. Подлетали кряковые, шилохвостые селезни, чирки и широконосы подсаживались, однако итог был тот же - чучело молчало и не двигалось, а мои движения в скрадке они замечали и успевали взлететь раньше, чем удавалось прицелиться. Убедившись в бесполезности занятия в сложившихся условиях, спрятал манок, угомонил охотничью страсть и две зари любовался пробуждающейся природой, вслушиваясь в крики и песни её пернатого населения, радуясь вместе с ними большой воде и солнцу.

Обратно поплыли другим путём мимо урочища Палачёво и Касатки веретеей, на которой когда-то стояла луговая деревня того же названия. Остался от неё один дряхлый домик, где жил сторож, охраняющий колхозные стога сена. После Касатки заплыли в  Частолывье. Откуда такое название? Когда-то в незапамятные времена Вятка, многократно меняя русло, намывала каждый раз новый прирусловой вал, а при нём, уходя в новое русло, оставляла в старом узкое длинное озеро, по-вятски «лыву». И такие валы, превратившиеся со временем в гривы, поросшие вековыми соснами и озёра (лывы), между ними расположенные часто, отсюда и Частолывье. В водополье все лывы проливает Вятка и в них стрежно. За веслами был дядя, я сидел на корме и видел: нас облетел кряковой и, как мне показалось, где-то впереди упал на воду. И тут во мне проснулась охотничья страсть и,как оказалось, подшутила надо мной. Я стал напряженно высматривать селезня и вижу: вот он покачивается на струе. Торопливо прицелился и выстрелил, а он опять покачивается. Когда подплыли, увидел, что это еловый сучок с отщепиной от ствола. Низ у него, по-видимому, заилен, а верхнюю, качающуюся на струе, часть, что торчит над водой, моё воображение, подогреваемое охотничьей страстью, нарисовало как шею и голову желанного селезня. Та охота у меня окончилась без добычи. Был ли огорчён этим? Не помню. Наверное нет, поскольку, рассказывая друзьям, столько лет вспоминаю ту охоту с юмором. А вот страсть охотничья, пронзившая меня в те дни, оказалась живучей. Она не давала мне покоя 10 лет. И, как только появилась малейшая возможность, мой дворик закричал утиными голосами. С той поры скоро полвека -  без прогулов каждую весну выезжаю на охоту с подсадными. Но об этой охоте расскажу как-нибудь в другой раз.

ПОПОВ В.А.